Источник: Vlasti.Net (СНГ)

Дата выпуска: 23.08.2007 01:20

 

Война за мир: история противостояния СССР и США в годы холодной войны     

В истории противостояния СССР и США в годы холодной войны один из самых напряженных периодов связан с президентством Джимми Картера.

 

Именно тогда американская стратегия была целенаправленно переориентирована на конфронтацию с СССР под эгидой борьбы за права человека, на что Советский Союз отвечал разгромом правозащитных организаций, попытками глушить западные радиостанции, замораживанием эмиграции и сокращением числа телефонных линий на Запад. "Полит.ру" публикует статью профессора стратегии и политики Главной военно-морской академии США в Ньюпорте, штат Род-Айленд, Томаса Николса "Война за мир: СССР, США и политика разрядки в "долгие" 1970-е", в которой последовательно рассматриваются все этапы взаимоотношений СССР и США в 1970-е годы. В эти годы, по мнению Николса, СССР и включился в процесс гонки вооружения, последствия которого наблюдаются и сегодня. Статья представляет собой фрагмент книги "Добиваясь мира: уроки холодной войны для США" и печатается с любезного разрешения автора. Русский перевод осуществлен и предоставлен журналом "Неприкосновенный запас" (2007.   52).

 

Джимми Картер, права человека и конец разрядки

Многие, причем не только одни консерваторы, привыкли думать, что президент Джимми Картер промучился четыре года, пытаясь противостоять Советскому Союзу, находящемуся в зените могущества, но ослабляя при этом Соединенные Штаты. По большей части критические выпады в адрес внешней политики администрации Картера вполне оправданны: она была противоречивой и излишне идеалистичной, а ее реализацией занимались деятели, постоянно спорившие между собой. А под занавес этого президентства рост советской мощи спровоцировал кризис в политике холодной войны, к которому американцы оказались неподготовленными.

 

Вместе с тем конец 1970-х был отмечен целенаправленной переориентацией американской стратегии на конфронтацию с СССР. Разумеется, внешняя и оборонная политика Картера никогда не была столь изощренной, как у Никсона прежде, или столь идейной, как у Рейгана потом. Но она явно свидетельствовала об отказе от продолжения политического курса на разрядку, который вполне устраивал Советский Союз, и о выборе иной линии, основанной на идеологических расхождениях по поводу прав человека, которая Советы совсем не устраивала. Картеру было чуждо представление реалистов о том, что нельзя смешивать все разногласия между сверхдержавами в одну кучу, -- об этом свидетельствует его упорная борьба за ратификацию ОСВ-2 перед лицом растущего негодования Советов и недовольства собственного Сената. Но он все же сумел, пусть даже неумышленно, заполнить пустоту между двумя крайностями -- Realpolitik Никсона и идеологическим "крестовым походом" Рейгана. Подход Картера, пришедший на смену разрядке, красноречиво говорил о том, что США способны уделять внимание и таким проблемам, которые выходят за рамки непосредственного баланса сил.

 

К началу открытия избирательного сезона 1975 года Советы обоснованно могли быть довольны собственным положением в мире -- их могущество сравнялось с американским и продолжало расти. Впрочем, это самодовольство не предполагало появления фигуры типа Джимми Картера. Этот политик не только был истово предан борьбе за права человека, но и твердо намеревался навязать свою озабоченность Советскому Союзу. Не отличаясь искушенностью в международных делах, он вступил в должность, намереваясь добиваться сокращения вооружений и повсеместного соблюдения прав человека. Для предыдущих республиканских администраций Никсона и Форда подобная комбинация ориентиров показалась бы невероятной. Картер никогда до конца не понимал, что морализаторство по поводу одного вопроса может затормозить прогресс в решении другого; он был убежден в том, что, бичуя СССР за нарушения прав человека, одновременно можно обеспечивать прогресс в ратификации ОСВ-2[1]. Разумеется, свой вклад в это дело внесла и вражда между главными творцами внешней политики Картера, а именно государственным секретарем Сайрусом Вэнсом и советником по вопросам национальной безопасности Збигневом Бжезинским. Но именно сам Картер сделал права человека краеугольным камнем своей внешней политики -- несмотря даже на то, что это вынудило Советы практически заморозить переговоры о контроле над вооружениями[2].

 

Говорить о том, что внешнеполитические инициативы Картера "раздражали" Советы, -- значит недооценивать реальное положение дел. Еще до своего избрания президентом губернатор Джорджии вызывал беспокойство у советских функционеров. Валентин Фалин, советский посол в Бонне, позже ставший заместителем министра иностранных дел, еще в декабре 1976 года предупреждал Москву о том, что Картер будет настоящей напастью, а его администрация возродит "дух холодной войны"[3]. Как только Картер обосновался в Белом доме, Советы немедленно почувствовали, что его упорная приверженность правозащитной проблематике не просто беспокоит, но возмущает их. Громыко, в мемуарах которого этот американский президент предстает полным невеждой в международных делах, обвиняет Картера в стремлении "подорвать разрядку в Европе" и желании проводить политику, которую разработал, но не сумел реализовать Киссинджер:

 

"За одним абсурдом следовал другой, за ним -- третий и так далее. Вашингтон заявил о намерении строить советско-американские отношения на основе так называемой "увязки", то есть установления взаимозависимости между развитием этих отношений и выполнением Советским Союзом условий, неправомерно выдвигаемых США в вопросах, которые входят во внутреннюю компетенцию нашего государства или касаются отношений СССР с третьими странами. В рамках такого подхода в США развернули бесчестную пропагандистскую кампанию вокруг вопроса о "правах человека", которые якобы нарушаются в СССР и других социалистических странах+ В провокационной кампании в связи с вопросом о "правах человека" непосредственное участие принял и лично Картер. В его выступлениях с назойливостью коммерческой рекламы звучала эта тема. Картер считал чуть ли не своим долгом поговорить о ней почти на каждой встрече с советскими представителями. Это ощущал и я в беседах с Картером"[4].

 

Разумеется, Картеру здесь приписывается излишнее глубокомыслие; как отмечал один из исследователей его президентства, его курс было бы уместнее увязывать не с эрой Киссинджера, но, скорее, с элементарным здравым смыслом. Ибо Советскому Союзу следовало понимать, что американской публике, раздраженной поведением Советов в третьем мире, невозможно будет "продать" соглашения по контролю над вооружениями. "Для Картера такое увязывание отнюдь не было целенаправленной "политикой"; то была реальность, с которой СССР следовало бы считаться"[5].

 

На деле, хотя Картер и вел кампанию под лозунгом прав человека -- в той мере, в какой на выборах 1976 года вообще затрагивались вопросы внешней политики, -- Советский Союз сам приложил руку к тому, чтобы заставить нового президента действовать энергичнее. Гонения на диссидентов, усилившиеся зимой 1976 года, еще до вступления Картера в должность, оказались, по словам помощника Картера, вызовом новой администрации, на который нельзя было не отреагировать. Иначе говоря, "несмотря на впечатление, будто президент в связи с правами человека с самого начала намеревался указать русским "на соломинку в глазу", на деле это оказалось вынужденной мерой"[6]. Со своей стороны, советские лидеры, по словам Анатолия Добрынина, были убеждены:

 

"Картер одним из основных направлений своей внешней политики сделал преднамеренное вмешательство во внутренние дела нашей страны, подрыв и изменение режима в СССР, равно как и в странах Восточной Европы".

 

Кремль реагировал на это с "растущей настороженностью и озабоченностью"[7]. Уже не впервые Советы оказались не в состоянии предвидеть последствия собственных действий.

 

С момента подписания Хельсинкского акта прошло совсем немного времени; естественно, в Москве крепло ощущение того, что Советский Союз умышленно втягивают в историю с правами человека, а западные страны координируют между собой атаку на этом направлении. Враждебные организации типа радио "Свобода", западных СМИ, правозащитных групп представали частью того же заговора. Менее чем через два месяца после инаугурации Картера московское радио порицало "ястребов", которые использовали вопрос о правах человека для того, чтобы "превратить некоторых вашингтонских политиков в пешки в руках тех кругов Соединенных Штатов, которые абсолютно не приемлют мирные отношения между народами"[8]. В течение двух лет после Хельсинки Советский Союз сменил благодушное отношение к "правам человека" как еще одному дипломатическому изыску на более зловещий взгляд, усматривающий в данной теме (наряду со "свободным обменом информацией" и прочими "хельсинкскими штучками") еще одно оружие, предназначенное для расшатывания доминирования СССР в Восточной Европе.

 

До некоторой степени советское беспокойство было вполне оправданным. Если поначалу Картер ввязался в конфронтацию с Кремлем потому, что не осознавал того ужаса, который хельсинкские декларации вселяли в советских руководителей, то потом он упрямо отказывался "сдать назад", несмотря на очевидное раздражение Москвы. Хорошей иллюстрацией здесь служит решение американского президента пригласить в Белый дом Иоанна Павла II, папу-поляка. Этот акт, предложенный Бжезинским и одобренный Картером, явно был адресован Красной площади, а не Южной лужайке. Президент даже открыл встречу по-польски: он хотел показать Кремлю, что не только его обитатели интересуются Восточной Европой. (Причем это не было похоже на дешевый рекламный трюк; пойдя на такой шаг, Картер лишился поддержки враждебно относящихся к католикам южан, а также удостоился частной, но весьма едкой отповеди со стороны евангелистского проповедника Орэла Робертса[9].)

 

Тот факт, что Картер лично был неприятен Кремлю, не вызывает никаких сомнений. Вопрос заключается в том, оказывала ли его внешняя политика какое-либо позитивное влияние на положение Америки в ситуации холодной войны. В годы его президентства Советы буквально впали в неистовство: его разговоры о правах человека приводили советских руководителей в ярость, которая делалась совершенно беспредельной, ибо ее игнорировали. Впрочем, ради справедливости к Картеру необходимо констатировать, что все наступательные инициативы СССР, начатые после 1977 года, задумывались и планировались гораздо раньше. Большинство советских оборонных программ, а также военно-политических авантюр в третьем мире, с которыми Картеру приходилось иметь дело, начинались до него. Бесцеремонность же Советов объяснялась не тем, что они видели в Картере неотесанного деревенщину, а тем, что в годы Никсона и Форда они, злоупотребляя стремлением США к контролю над вооружениями, привыкли делать все, что вздумается. Ведь предыдущие республиканские администрации практически не уделяли правам человека никакого внимания.

 

"Почему вы придаете такое значение формулировкам? -- спрашивал Киссинджер советского министра иностранных дел Громыко. -- Как мне кажется, что бы ни вошло в заключительный акт, Советский Союз невозможно заставить делать то, чего он не желает делать"[10].

 

Картера можно упрекать за многое, но к формированию у Советов убеждения в том, что их агрессивные замыслы не встретят противодействия США, он не имел никакого отношения.

 

Тем не менее трудно спорить с тем, что непосредственными следствиями проводимой Картером правозащитной политики стали охлаждение отношений с СССР и блокирование переговоров по ОСВ-2. Для критиков разрядки, разумеется, последнее обстоятельство представлялось благом; в определенном смысле именно так и было, даже если сам Картер и не помышлял о подобном результате. Бесспорным фактом остается то, что, когда дело касалось советского экспансионизма и советских оборонных программ, четкие различия между добрыми и дурными намерениями, между прогрессом или тупиком в деле ограничения стратегических вооружений переставали существовать. Министр обороны Гарольд Браун заявлял Конгрессу в 1979 году: "+когда мы производим оружие, они тоже производят оружие, а когда мы прекращаем его производить, они все равно продолжают делать это"[11]. Сам по себе договор ОСВ-2 не был опасным -- Советский Союз и не думал о том, чтобы победить Соединенные Штаты в ядерной войне, опираясь на преимущество в боеголовках. Но лишение Москвы возможности отслеживать наращивание военного потенциала американцев, а также прояснение того, что отношение конгрессменов к поведению Советов нельзя игнорировать в ходе переговоров по вооружениям, сами по себе были полезными.

 

Логика хельсинкского процесса и возросшая "идейность" американской стороны начали повышать издержки внешней политики и осложняли усилия СССР по поддержанию контроля над его империей. Кремль потратил немало времени и средств, оберегая советских граждан от западного влияния, а также стараясь уйти от пристального внимания Белого дома и прочих участников хельсинкского процесса к гражданским свободам в СССР. Последовательная и постоянная публичность, на которую позже сетовал Добрынин, комментируя нападки со стороны Картера, еще более затрудняла усилия советских властей[12]. То была особо горькая пилюля, поскольку Брежнев поначалу поддержал рекомендации Громыко о подписании Хельсинкского акта. Причем советский лидер не только желал увенчать себя лаврами человека, подписавшего столь важный документ, но и не видел никакой опасности в "трех корзинах". Но он, как отмечает Добрынин, ошибался:

 

"Пришлось опубликовать текст принятых в Хельсинки документов в советской прессе, и они были взяты на вооружение диссидентами+ Этого явно недооценили Брежнев и его сподвижники"[13].

 

Давление на Советский Союз по таким вопросам, как свободное выражение взглядов и мнений, свободный обмен идеями и информацией, свобода совести, не просто препятствовало развитию экономических связей или делало СССР изгоем; оно оказывалось более насущной угрозой, чем гонка вооружений. Конквест следующим образом описывает остроту дилеммы, вставшей перед советскими руководителями после Хельсинки:

 

"Хотя они были вполне в состоянии подавить голоса протеста в самом СССР, арестовывать диссидентов тысячами, как рекомендовало КГБ, им было не по плечу. Точно так же на глазах мирового сообщества оказывались невозможными и масштабные репрессии против собственного населения+ После Хельсинки они обнаружили, что имеют дело с диссидентским движением, которое нельзя подавить, но можно только сдерживать. Ничего подобного в Советском Союзе прежде не было. Причем коммунистическая идея к этому моменту до того исчерпалась, что эта маленькая проблема уже начинала расшатывать систему"[14].

 

Речь не идет о том, что издержки, обусловленные подъемом диссидентского движения, недооценивались. В 1970-е годы СССР приходилось тратить силы на войну с людьми типа Александра Солженицына, который в одиночку вовлек КГБ в несколько операций на территории шести стран[15]. Как писал позже один из чекистов-перебежчиков, ни одно проявление инакомыслия не было тривиальным:

 

"+усилия и ресурсы, которые использовались для выслеживания автора анонимного обращения или антисоветской карикатуры, порой обходились дороже, чем расследование убийства на Западе"[16].

 

Громыко однажды намекнул на то, до какой степени Советы озабочены раскрепощением информационного обмена: он заявил о том, что, если Запад начнет спутниковое телевещание на русском языке, это будет расценено как враждебный акт, а СССР начнет сбивать такие спутники[17].

 

Терпение Москвы истощилось довольно скоро. После прихода в Белый дом Рейган подхватил поднятую Картером тему нарушений прав человека в СССР. В ответ советские власти разгромили еще остававшиеся к тому времени правозащитные организации (последняя такая группа объявила о самороспуске в 1982 году), начали глушить западные радиостанции, заморозили эмиграцию и даже на две трети сократили число телефонных линий на Запад[18]. Советский лидер Юрий Андропов подчеркивал эффективность этой кампании в 1983 году, напутствуя советскую делегацию, которая отправлялась на европейскую конференцию в Стокгольм. Андропов увещевал советских представителей быть твердыми:

 

"Если мы будем сильны, нас будут уважать и никто не вспомнит о правах человека. Если же мы проявим слабость, все рухнет"[19].

 

Советский натиск, 1975--1980

В первый год своего президентства Картер ограничивался риторическими нападками на СССР по части прав человека, а его администрация не без колебаний пыталась противостоять советскому натиску в различных районах земного шара. Со временем, однако, напористость и самодовольство Советов вывели нового президента из равновесия, а к 1980 году, под занавес этого президентства, смена пропагандистских акцентов была подкреплена и военными программами, своеобразно отразившими разочарование Картера. Эти осторожные и непоследовательные инициативы тем не менее оказались весьма болезненными для советской стороны, которая усматривала в них долгосрочную угрозу, приписывая американским замыслам больше целеустремленности и зловредности, нежели в них на самом деле содержалось. Какими бы ни были намерения Картера в отношении Советского Союза накануне выборов 1976 года, к 1979 году Советы своими руками добились того, что никакой иной курс, кроме конфронтации, не был возможен. Стратегическим программам Картера здесь принадлежит особая роль, поскольку, по словам московских критиков того времени, они были "с радостью" подхвачены новой администрацией Рейгана -- наблюдение вполне справедливое и, с точки зрения СССР, настораживающее[20].

 

Стратегия конфронтации, получившая развитие при Картере и расширенная при Рейгане, стала ответом на агрессивные инициативы СССР, предпринятые под прикрытием разрядки. Здесь важно помнить о той ситуации, в которой американцы оказались к 1981 году. В пятилетие между падением Сайгона и президентской кампанией 1980 года мощь и престиж СССР росли столь быстро, что порой даже некоторые обитатели Кремля принимались вслух рассуждать о том, что капитализм доживает последние дни, а утверждение социализма необратимо. Среди советских руководителей преобладало безмятежное высокомерие, особенно в региональных вопросах. Комментируя советское вмешательство в Анголе, Сомали и Эфиопии, Добрынин позже писал:

 

"Мы советовали провести стратегический анализ сложившейся обстановки с точки зрения ее долгосрочного влияния на отношения с США. Однако Москва рассматривала все это как очередные пропагандистские нападки враждебных нам сил. Подобный грубый просчет в оценках наносил нам немалый вред в отношениях с Вашингтоном, став постоянным источником напряженности и подрыва разрядки в 1970-е годы"[21].

 

Советская экспансия в третьем мире, и без того весьма тревожная, все же внушала американцам меньше беспокойства, нежели общий подъем военной мощи СССР, особенно в стратегических ядерных вооружениях. Как позже признавал Арбатов, советский натиск невозможно было отрицать:

 

"Сама мысль о сдержанности, об умеренности в военных делах была тогда нам совершенно чужда. Возможно, даже из-за глубоко сидевшего в нас комплекса "неполноценности" -- в ядерных вооружениях нам после войны все время приходилось догонять США+ В те годы без видимой политической нужды мы взахлеб вооружались, как запойные"[22].

 

Этот драматичный рывок в объемах и качестве советских вооружений был в основном результатом реорганизации советской армии после ухода Хрущева; многие системы и концепции, начавшие приносить плоды в 1970-х годах, стали результатом трудов, предпринятых в конце 1960-х. Соглашение по ОСВ-1 и связанный с ним договор по противоракетной обороне, в конечном счете, лишь затормозили американские исследования в указанной области. В остальном договоренности по ОСВ ограничивали лишь численность ядерных вооружений, но не мешали их качественному совершенствованию, которым СССР занимался неистово.

 

В частности, размещение Советами в 1975 году межконтинентальных баллистических ракет (МБР) СС-18 -- это "тяжелые" ракеты с разделяющимися головными частями, оснащенные десятью высокоточными боеголовками, -- породило в США панические дебаты об "окне уязвимости". В основе этих страхов лежали следующие математически расчеты: располагая 3000 боеголовок на СС-18, Советы теоретически могут получить возможность уничтожить все 1054 американские МБР наземного базирования, используя лишь часть своего арсенала. Сомнительно, конечно, что Советы всерьез могли полагаться на то, что после такого удара им удастся избежать катастрофического возмездия со стороны американских подводных лодок и бомбардировщиков. Этот вопрос тем не менее был одним из центральных в ходе предвыборных баталий 1980 года между Картером и Рейганом -- хотя бы потому, что многие критики Картера рассматривали подобное наращивание вооружений как символ неограниченного подъема советской мощи.

 

Ощущение того, что Советы наращивают военную мощь, чтобы не позволить Западу воспрепятствовать проводимой ими глобальной экспансии, еще более усилилось после того, как Москва совершила грубую политическую ошибку, приступив к модернизации своих ядерных сил в Европе. Эта советская инициатива (на которую, как теперь известно, дипломатов толкнули военные), вероятно, нанесла советским дипломатическим усилиям больший урон, чем что-либо другое -- до вторжения в Афганистан, разумеется. Старые, стационарные ракеты, оснащенные единственной боеголовкой, заменялись на СС-20 -- мобильные ракетные комплексы, у каждого из которых было три боеголовки с расширенным радиусом действия, накрывавшим все европейские столицы стран НАТО. Добрынин отмечает, что советские генералы были "загипнотизированы" боевыми и техническими характеристиками новых ракет и поэтому на обсуждениях в Политбюро политические соображения отметались в пользу чисто военных аргументов[23]. (Представляя верхушку МИДа, точка зрения которого в данном вопросе не была учтена, Добрынин, возможно, просто пытается расквитаться с военными, но его рассказ подкрепляется другими свидетельствами и помогает прояснить причины политической глухоты, поразившей тогда Кремль.)

 

Дополнительная военная мощь, приобретаемая благодаря этому оружию, оставалась проблематичной -- американские чиновники полагали, что в ядерной войне она не сыграет особой роли, -- но демонстративность, с которой СССР разместил усовершенствованные ракеты, произвела впечатление на Европу[24]. Добрынин не согласен с мнением Збигнева Бжезинского о том, что новые ракеты предназначались для "финляндизации" Европы, но он считает, что "своя логика на этот счет у администрации была". Разумеется, по его словам, подобный сценарий ничуть не соответствовал реальным планам или намерениям советского правительства. Но что могло убедить Запад в том, что Москва не станет использовать СС-20 в качестве нового рычага давления?[25]

 

Бывшие советские чиновники и российские аналитики почти единодушно видят в размещении СС-20 поворотный пункт: это решение сплотило Запад, подготовив основу для последующих шагов Картера и Рейгана. Один из российских специалистов во внешней политике называет этот акт просто "глупостью", в то время как другой именует СС-20 подарком американцам, позволившим лидерам США восстановить единство НАТО[26]. Александр Яковлев называл размещение такого количества ракет "преступной провокацией", указывая на то, что для них просто не хватит целей. А последующее желание НАТО ответить на это размещением в Европе усовершенствованных ракет "Першинг-II" позже заставило Дмитрия Волкогонова сказать: "Близорукая политика советских стратегов фактически своими руками поднесла американский нож к собственному горлу"[27].

 

Время осуществления данной акции было выбрано Советами особенно неудачно, ибо до того момента они могли извлекать выгоды из серьезных просчетов, прежде допущенных американцами. Картер пытался оправиться после скандала, вызванного его неуклюжим решением по поводу нейтронной бомбы; он поначалу выкручивал европейцам руки, заставляя их принять "оружие повышенной радиации" (или, как их называли советские критики, совершенные "капиталистические бомбы", уничтожающие людей, но сохраняющие собственность), но потом сменил курс и вовсе отказался от размещения новинки. Советы потратили около ста миллионов долларов на пропаганду и дезинформацию относительно нейтронной бомбы, но эти деньги можно было использовать с гораздо большей эффективностью[28]. Одна из аксиом войны, а также политики гласит: никогда не мешай оппоненту, который сам причиняет себе ущерб. Но СССР не прислушался к этой мудрости, и провал с нейтронной бомбой постепенно был вытеснен размещением СС-20 и нарастающим ощущением советской угрозы.

 

Наступление СССР в третьем мире также подрывало советские дипломатические усилия представить страну победившего социализма наиболее миролюбивой сверхдержавой, берущие начало с вьетнамской войны. Все эти проделки, однако, бледнели на фоне вторжения в Афганистан. В течение многих лет представители Запада спорили друг с другом по поводу того, представляет ли Советский Союз угрозу для кого-либо за пределами его империи в Восточной Европе; в 1979 году Брежнев и его товарищи решительно пресекли эти споры. Даже угрозу, представляемую СС-18 и СС-20, можно было выдать за символическую, интерпретируя ее, вслед за многими американскими критиками, как попытку Советов защитить себя перед лицом технологического превосходства американской коалиции. Но в случае с Афганистаном вся мощь советской военной машины обрушилась на нищего соседа, а СССР предстал в образе того самого империалистического забияки, которым десятью годами раньше представляли американцев во Вьетнаме.

 

В определенном смысле конец 1970-х годов явился для Соединенных Штатов наиболее мрачным периодом холодной войны. Американцы оказались припертыми к стене масштабным наращиванием советского ядерного арсенала, от которого не было защиты, блок НАТО был парализован страхом и внутренними распрями, Советы укрепляли свое влияние по всему земному шару, включая Центральную Америку -- "задворки" США. В ходе предвыборной кампании 1980 года республиканцы изображали правление Картера именно в таком свете, и в этом была изрядная доля правды, хотя большая часть проблем, с которыми столкнулся Картер, относилась к наследию Никсона. (Разумеется, в рядах того партийного крыла, которое возглавлял Рейган, никакого почтения к Никсону не было; особенно единодушное неприятие вызывал Киссинджер.)

 

Вместе с тем положение, сложившееся к 1980 году, открывало и ряд новых возможностей. Советы к тому моменту более чем перенапряглись; если бы даже им приходилось лишь поддерживать жизнеобеспечение своей обширной империи, одно это стало бы вызовом для советской экономики. В дополнение к огромному материальному бремени, связанному с глобальным присутствием, нарастали и политические издержки. Грубость советской дипломатии, ярким примером которой стала история с ракетами СС-20, обесценила завоевания начала 1970-х. Она возродила ощущение тревоги в рядах тех стран, которые прежде тяготились единением с американцами. (Даже французы, именовавшие СС-20 не иначе как le grand menace, снова стали влиятельной силой антисоветской коалиции[29].) Теперь разросшейся советской империи приходилось не только решать экономические проблемы, но и постоянно подтверждать свою дипломатическую и военную состоятельность; ей надо было неусыпно предохранять себя от внутренних надломов, а также вечно оправдываться перед лицом все более беспокойного мира. Советский Союз пользовался всеми преимуществами глобальной сверхдержавы, но в то же время ему пришлось столкнуться со всеми опасностями и издержками, которые влекут за собой амбиции мирового масштаба.

 

Нарастание кризиса и реакция США

В истории холодной войны Джимми Картер и Рональд Рейган остаются довольно парадоксальными фигурами. Картер, бесспорный либерал, пришел в Белый дом с настолько завышенными ожиданиями касательно ограничения гонки вооружений, что они вызывали беспокойство военно-промышленного истеблишмента еще до его вступления в должность. (В ходе состоявшегося после выборов брифинга с руководством вооруженных сил он рассуждал о сокращении стратегических ядерных вооружений обеих сторон до уровня в двести ракет подводного базирования, отчего, как рассказывают, председатель Объединенного комитета начальников штабов "лишился дара речи"[30].) Вместе с тем к моменту ухода Картера с поста президента американцы реализовали несколько новых оборонных программ, а отношения с СССР снова испортились. Рейган, напротив, стал президентом после многолетних сетований по поводу советской военной угрозы; однако в ходе второго президентского срока он смог подписать беспрецедентное соглашение, упраздняющее целый класс ядерных вооружений в Европе и закладывающее основу для дальнейшего сокращения стратегических вооружений.

 

Но дистанция между внешнеполитическими позициями двух лидеров в 1978 году и 1981 году меньше, чем может показаться на первый взгляд. Она преувеличивается благодаря склонности американцев мерить политические эпохи президентскими сроками и, тем самым, проводить четкие разграничительные линии между администрациями. Видеть в политике Картера и Рейгана фундаментальное различие -- значит упускать из вида принципиальное соображение: каждой из этих администраций приходилось иметь дело с одной и той же проблемой -- с окрепшим и агрессивно активным Советским Союзом. В значительной мере развернутый Рейганом "крестовый поход" против СССР начался не в 1981 году, а четырьмя годами ранее, во время президентства Картера.

 

Действительно, хотя накануне советского вторжения в Афганистан Картера нередко называли "заново рожденным рыцарем холодной войны", факты свидетельствуют о том, что его администрация взяла курс на конфронтацию раньше, в 1977 году, когда президент начал настаивать на рассмотрении прав человека в качестве центральной темы американо-советских отношений. Кстати, Советы вполне точно уловили смысл этих инициатив. С избранием Картера, заявлял позже официальный советский представитель Генрих Трофименко, "стратеги американского империализма вновь вернули внешнюю политику США+ к авантюристическому и гегемонистскому курсу, "приспосабливающему" внешние обстоятельства к американским планам и схемам". Уже в 1977 году администрация Картера попыталась "проверить СССР на прочность", отвергнув "более взвешенную и менее эмоциональную" внешнеполитическую линию, отстаиваемую другими[31]. Некоторые историки предполагают, что "нарастающая жесткость администрации Картера в отношении СССР" ускорила крах разрядки[32]. (Валентин Фалин идет еще дальше: по его словам, бескомпромиссная политика Картера подтолкнула Советский Союз к вторжению в Афганистан. Подобные заявления ничем не подтверждаются, но они красноречиво свидетельствуют о том, насколько негативно к Картеру продолжают относиться в Москве[33].)

 

На инициативы Картера Москва отвечала лишь раздражением и враждебностью, в особенности это касалось прав человека, и такое поведение Советов довольно быстро избавило нового президента от многих иллюзий. Вот что говорит об этом Одд Арне Вестад:

 

"+нет ни малейшего сомнения в том, что уже первые попытки взаимодействовать с Советским Союзом негативно повлияли на представления Картера о противниках США в холодной войне".

 

Реакция администрации оказалась довольно масштабной. Президентская директива   18, подписанная Картером 24 августа 1977 года, положила начало процессу переоценки. В документе делается упор на "упреждающую защиту" и создание сил быстрого развертывания глобального радиуса действия. С конца 1977 года Картер стал более настойчив в отстаивании оборонных расходов, инициировав исследовательские работы по бомбардировщику Б-1, а также ракетам МХ и "Трайдент", хотя президент, скорее всего, надеялся отказаться от двух последних проектов в ответ на серьезные советские предложения по сокращению вооружений. К 1979 году, несмотря на то что соглашение по ОСВ-2 было почти готово, Картер дал указание о размещении ракетных систем МХ, а также новых ракет среднего радиуса действия в Европе[34]. Подобные усилия не ограничивались стратегическими программами США; в 1978 году блок НАТО приступил к "давно назревшей", как высказался один из высокопоставленных европейских военных, программе обновления обычных вооружений[35].

 

Все эти программы реализовались отнюдь не "под шумок". По мере того как американцы начали налаживать отношения с Китаем -- знак, красноречиво говорящий Советскому Союзу о том, что Картер не постесняется привлечь китайцев к сдерживанию СССР, -- президент в июне 1978 года выступил в военно-морской академии в Аннаполисе с речью, в которой подверг линию Советов резкой критике. Как и следовало ожидать, Москва отреагировала крайне негативно, но выступление было рассчитано именно на такую реакцию. Бжезинский особенно был удовлетворен тем, что "Советам вполне ясно дали почувствовать президентское неудовольствие от их поведения у себя дома и за границей, а также то, что Картер был вполне серьезен, когда говорил о возможности будущей конфронтации"[36]. Таким образом, американский ответ сопровождался адресованным СССР посланием, пусть иногда недостаточно внятным и последовательным, но тем не менее зафиксированным, из которого вытекало, что Вашингтон намерен противодействовать дальнейшей советской экспансии всеми доступными дипломатическими и военными методами.

 

С точки зрения Советского Союза, наиболее неприятной сферой, в которой Картер мог реанимировать американскую стратегию, была сфера ядерной войны. Летом 1980 года Картер предпринял поразительный шаг: подписав президентскую директиву   59, он, как это воспринималось со стороны, солидаризировался с Советами в их убеждении в том, будто затяжную ядерную войну можно выиграть. При этом было добавлено, что США в таком конфликте ни в коем случае не должны уступать победу, "как бы она ни определялась", Советам[37]. Подобная инициатива не могла не порадовать консерваторов (которые вскоре, при президенте Рейгане, приняли и расширили многие подходы предыдущей администрации) и не огорчить сторонников контроля над вооружениями в стане самого Картера[38].

 

Это американское решение Советы тоже должны были записать в свой актив. С начала 1960-х годов Советский Союз обнаруживал весьма противоречивое отношение к ядерной войне, в котором заявления о миролюбии СССР и понимании им невозможности победить в термоядерном конфликте перемежались мрачными рассуждениями о том, что такую войну не только можно, но и нужно выиграть. Возможно, то была продуманная линия, нацеленная на то, чтобы, с одной стороны, убедить американских союзников в том, что именно Америка, а не Советский Союз, заинтересована в третьей мировой войне. А с другой стороны, с ее помощью Вашингтону давали понять, что в столкновении с американской ядерной мощью Москва не дрогнет, пусть даже обе стороны будут уничтожены.

 

За этой риторикой стояли глубокие противоречия, образовавшиеся внутри советского руководства. В 1977 году в так называемой "тульской речи" Брежнев попытался отбросить вариант победы в ядерной войне как абсолютно невозможный; такая позиция отражала растущее недовольство гражданского руководства политической несдержанностью военных, не говоря уже о его нежелании возложить СССР на алтарь глобальной войны с империализмом. Но советские генералы, а также наиболее последовательные в идеологическом отношении кремлевские обитатели продолжали настаивать на том, что ядерная "победа" возможна, ибо Советский Союз, благодаря превосходству его социально-политической системы, возродится из пепла третьей мировой войны быстрее капиталистических держав и покончит с империализмом раз и навсегда. Даже при Горбачеве, который старался пресекать подобные разговоры, высокопоставленные военные продолжали полемизировать с гражданскими мыслителями (до своего обращения в антисоветизм Дмитрий Волкогонов называл последних "пацифистами-вегетарианцами"), настаивавшими вслед за Брежневым на том, что расчет на выигрыш в атомном конфликте является "опасным безумием"[39].

 

Независимо от деталей советских дебатов между военными и гражданскими элементарная осмотрительность требовала от американцев прислушиваться к рассуждениям о том, что в ядерном конфликте можно победить. Если Москва говорила серьезно, это означало, что американская система сдерживания больше не работает, а перерастание противостояния в полномасштабный атомный конфликт вполне вероятно. Если же Москва блефует, то нужно каким-то образом заставить ее осторожнее использовать ядерные проекты в политических целях. Был ли СССР на самом деле уверен в том, что наращивание ядерного арсенала позволяет задействовать такие методы, сказать трудно, но Москва ничего не делала для того, чтобы успокоить американцев, и даже получала удовольствие от их нервозности. Вот что писал позже Арбатов:

 

"У меня сложилось впечатление, что, как только появлялась система оружия, вызывавшая на Западе большой шум, у нас начиналось ликование: вот, мол, какие мы сильные и умные, что смогли ущемить, испугать самих американцев и НАТО"[40].

 

Как бы то ни было, советская напористость в вопросах атомной войны ставила под сомнение постулаты доктрины "взаимно гарантированного уничтожения", неявно отвергаемые в президентской директиве   59. Новая стратегия США была нацелена на то, чтобы сдерживать СССР с помощью его собственных стратегических выкладок: если Советы действительно верят в ядерные сценарии, то следует, как полагал Бжезинский, "дать им понять, что в игре будет два участника"[41]. Директива   59 исходила из того, что наибольшей ценностью в глазах советского руководства обладали не жизни советских граждан, а сохранение контроля со стороны Коммунистической партии Советского Союза над Евразией. Соответственно, документ расширял список потенциальных целей, предусматривая удары не только по бункерам советских руководителей, но также и по другим объектам -- от военных баз до ключевых предприятий[42]. Практическая реализация такой стратегии была проблематичной почти до абсурда, поскольку удар по такому количеству целей единовременно означал пересмотр самой идеи "ограниченной ядерной войны", но замысел заключался в убеждении СССР в том, что в хвастливой готовности применить ядерное оружие он теперь не одинок[43].

 

Советская реакция на политику, проводимую Картером в 1977 и 1978 годах, сводилась в основном к раздражению в связи с президентской озабоченностью правами человека, но после выступления в Аннаполисе советская риторика стала гораздо жестче. И дело не сводилось лишь к стремлению набрать пропагандистские очки: документы Политбюро свидетельствуют, что в течение нескольких дней после речи Картера советское руководство переоценило свое отношение к американскому президенту. Вот что заявил Брежнев на заседании Политбюро 8 июня 1978 года:

 

"Имеет место серьезное ухудшение и обострение международной обстановки. Первейшей причиной этого стала растущая агрессивность внешней политики администрации Картера, все более острые антисоветские заявления самого президента и его ближайшего окружения -- прежде всего, Бжезинского. Судя по всему, Картер не просто попал под влияние наиболее беззастенчивых антисоветчиков и главарей военно-промышленного комплекса, но намеревается бороться за переизбрание президентом США под знаменами антисоветизма и возврата к холодной войне"[44].

 

Для Москвы все инициативы Картера казались частью единого замысла, а советские публицисты доказывали, что американская забота о правах человека в СССР напрямую связана с желанием США победить в ядерной войне. "Красная звезда" писала об охватившем Вашингтон "милитаристском психозе", но, судя по тону советских публикаций, именно Москва оказалась тогда на грани истерики[45].

 

Мнения о том, что послужило источником затеянной Картером конфронтации, заметно расходились. Некоторые советские комментаторы полагали, что все дело в дурном влиянии со стороны польского эмигранта Бжезинского, превратившего президента в марионетку. Другие считали, что реакционная пропаганда промыла мозги американской общественности и Картер теперь вынужден бороться за переизбрание, сделавшись таким же "ястребом", как и его оппоненты[46]. Многие военные аналитики отмечали общее возрастание американской агрессивности и, не задаваясь вопросом о его причинах, усматривали в нем основной мотив, стоящий за решением Картера увеличить военные расходы и за тактикой НАТО в отношении ракет среднего радиуса действия в Европе. (Вместо того чтобы на время переговоров с Советским Союзом "заморозить" размещение новых ракет, Североатлантический альянс в 1979 году руководствовался линией "продолжай переговоры и размещай".) Кое-кто видел в этой истории с европейскими ракетами свидетельство того, что США готовят ядерную войну в Европе, в ходе которой НАТО и СССР погибнут, а сама Америка уцелеет[47]. (Один советский автор язвительно предполагал, что европейцы догадываются об этом и ждут прихода новой, республиканской администрации, чтобы посмотреть, как изменится ядерная стратегия США[48].) Однако какими бы ни были различия в акцентах, все советские аналитики разделяли убеждение в том, что американский вызов бесспорен, опасен и требует ответа.

 

К 1980 году Кремль решил оставить Картера в покое, причем не только из-за того, что этот президент вот-вот должен был превратиться в "хромую утку", но и потому, что его враждебность к Советскому Союзу, как представлялось советским вождям, дошла до непримиримости. А после Афганистана, как считалось, советско-американские отношения вообще невозможно будет поправить, пока Картер пребывает в Белом доме. В краткосрочной перспективе это означало следующее: советских военных не удастся удержать от бескоенчного соревнования с военными программами, запущенными при Картере. По мнению Арбатова, именно так закладывались основы для предпринятой потом американцами попытки вымотать Советы в ходе несдерживаемой гонки вооружений:

 

"[В 1970-е годы] мы яснее, чем когда-либо раньше, показали американцам, НАТО, что будем гнаться за любой их новой военной программой, повторять ее, иногда даже отвечать на одну программу двумя или тремя. В Америке быстро поняли, что в условиях, когда СССР имеет в 3--4 раза меньший валовой национальный продукт, чем США и их союзники, это открывает надежный и, главное, совершенно безопасный для них путь к подрыву мощи Советского Союза, а в конце концов, может быть, и к нанесению ему полного поражения путем экономического истощения в безнадежном военном соперничестве"[49].

 

Все это особенно беспокоило Брежнева и прочих гражданских лидеров, которые надеялись удержать советские военные расходы под контролем; даже в 1981 году на XXV съезде КПСС генеральный секретарь еще пытался реанимировать идею разрядки -- но не преуспел в этом. На американский вызов, для провоцирования которого Советы сделали столь много, нужно было отвечать. Такой ответ дорого обошелся СССР.